Василий Звягинцев - Андреевское братство [= Право на смерть]
— Вот-вот. Легко это у вас.
— Да как будто у вас труднее получалось…
— Тоже правильно. Я-то в настоящих войнах не участвовал, на турецкую не успел, на японскую опоздал, так что в людей, слава богу, стрелять не пришлось, а учиться учился. Не только стрелять, а и палашом рубить, и пикой колоть…
— Знаете, я сейчас уйду, но не найдется ли у вас какой-то старой шинели, например? Я поменяю ее на свою кожанку, она очень хорошая, а могу еще и деньгами добавить… В шинели за рядового проще сойти, а с рядового какой спрос, глядишь, и доберусь до дому.
— Идти далеко ли?
— На Столешников…
— Может, и дойдете. Однако мне кажется, что положение на улицах с каждым часом будет осложняться. Поверьте моему опыту. Пять лет гражданских войн — это кое-что. Куда там Великой французской революции…
Старик, как принято в этом возрасте, вдруг замолчал, посидел, пыхая папироской, посмотрел на меня со странной смесью удивления и сочувствия.
— Поищем, а что же? Поищем. Генеральская шинель с красными отворотами вам, наверное, не подойдет, а другая… Где-то была старая, наверное, молью траченная, так вам это неважно… Главное, рост у нас с вами почти одинаковый, слишком нелепо выглядеть не будет.
Он ушел, на какое-то время оставив меня наедине с телом Ванды. Я не мог спокойно смотреть на ее профиль, отчетливо просвечивающий сквозь тонкую простыню. Все время казалось, что она вдруг шевельнется и начнет вставать со своего ложа. Слишком быстро все произошло, слишком недавно она была живой, не желавшей умирать и вдруг сделавшей это. Просто так, без всякого усилия.
— Вот, возьмите. — Старик вошел, неся через руку отнюдь не шинель, а темное, тоже старое пальто, пахнущее табаком, и какой-то нелепый котелок.
— Я тут подумал — шинель, зачем шинель? Вас любой просто так подстрелит. Ночь, человек, похожий на военного, пусть и мало похожий, — старик лукаво улыбнулся. — Что ж и делать, как в него не стрельнуть, хотя бы от скуки? А в штатского, да издали на юродивого смахивающего, зачем стрелять? Костылек еще возьмете… Пока подойдут, пока спросят… Документы у вас какие-нибудь есть?
— Какие-нибудь есть, — ответил я, удивляясь мудрости статского советника. Как его зовут, я так и не спросил. И он меня не спросил. Наверное — правильно. К чему? Встретились — разошлись, а знание имени вроде бы к чему-то и обязывает.
— А вы ведь не русский, милостивый государь, так ведь? — Он снова хитровато прищурился.
— Отчего вдруг такая мысль?
— Да вы и не отвечайте, мне и вашего вопроса достаточно. Я ведь, думаете, по какому ведомству действительный статский? По судебному, милейший, по судебному. В юности мне казалось, что я похож на Андрея Болконского, а оказалось — на Порфирия Петровича… Может, и обидно немного, да что сделаешь? Не мы решаем, за нас решают… Только вы меня не отвлекайте — ответьте, раз уж пришлось, — из каких вы краев к нам залетели?
Не помню, что за писатель, причем этого, XX века, употребил термин, великолепно подходящий к моему собеседнику: «Обоюдный старичок». Вот уж именно…
— Не понимаю, чем я вас заинтриговал, только русский я, стопроцентно.
— Этим и заинтриговали. Говорите по-русски, да не по-нашему. Не знаю, где языку учились, а за час нашего знакомства столько неизвестных мне оборотов употребили, столько раз ударения неправильно ставили и, главное — думаете не так. Очень быстро в уме переводите, не знаю, с какого языка на русский, но — «сапиенте сат». Это вы хоть поняли?
— Чего ж не понять. В латынях наслышаны.
— Изумительно! — Мне показалось, что не будь здесь покойницы, старик зааплодировал бы. — Что начитаны и наслышаны — сомнений нет, а вот какой стиль когда употреблять — не постигли еще. Поэтому совет примите от опытного человека. В образованном обществе вращаться можете почти невозбранно. А с простонародьем будьте поосторожнее. Они на такие вещи куда как чутки. Те же солдаты, которые с командирами из немцев общались, — особенно. Да кто ж вы все-таки есть? Попробую угадать. По облику — северный европеец. Для немца слишком легки и раскованны. Для англичанина — простоваты и остроумны. На француза совсем не похожи, я с ними жил, знаю. Швед, что ли, с примесью русской крови?
За интересным разговором я почти забыл не только о недавней смерти почти близкой мне женщины, но и об одуряющей боли в раненой ноге. Коньяк, наверное, помог, да и нервное возбуждение подстегивало.
— Знаете, господин генерал, все равно не угадаете, а тому, что скажу, — не поверите. Нет в вашем мире адекватно соответственной мне нации, посему предпочитаю называть себя евреем шестнадцатого колена Израилева…
Старик слегка опешил. Словно бы приняв мои слова всерьез.
— Шестнадцатого? Гм… Двенадцать знаю, тринадцатое как бы потерялось, а?..
— Потому что есть такой офицерский тост, не вашего, впрочем, времени. «Повторим, сказал почтмейстер, наливая по шашнадцатой…» Отсюда, наверное, и пошло…
Сам тост, признаюсь, я позаимствовал у отца Григория, происхождение же его явно теряется в дали времен. Возможно, и мой собеседник мог его слышать.
— Ага. Так, значит, — кивнул генерал, делая вид, что понимает. Или и вправду понимая намного больше, чем я предполагал. Они ведь в свои первобытные времена тоже далеко не дураками были в рассуждении общей сложности жизни.
— Тогда я вот что вам скажу. Дай вам бог здоровья, конечно, но и покойницу не грех помянуть…
Он вытащил откуда-то из-под топчана темного стекла бутылку.
— Так-то мне здоровье не позволяет и дочь препятствует, а уж тут не по-христиански будет…
Я с ним выпил. Какого-то непереносимо скверного, вонючего, обжигающе крепкого пойла. Китайский самогонный «Маотай» из проса как бы даже и не изысканнее на вкус.
Но все в конце концов кончается, и эта импровизированная тризна не могла более длиться, чтобы не стать очередным фарсом.
Мне ведь еще идти и идти, как бы это ни казалось ненужным.
Я уже было встал, собираясь откланяться, но старик меня остановил.
— А вот это? — Он показал на тело Ванды. Наверняка с моей головой что-то случилось. Я будто бы забыл о ней. Смотрел и не видел. Словно думал, что вот умерла, и все, а остальное меня не касается.
— Вы уж знаете, господин-товарищ, с чем пришли, с тем и уйти извольте. Не ставьте меня в трудное положение.
Слова его, по контрасту с нашим душевным разговором, прозвучали почти бестактно.
А мне что с ней делать? Вопрос, конечно, глупый, и не этому гостеприимному старику его задавать. Он и так сделал для нас куда больше, чем можно было ожидать.
— А может быть, вы позволите ее здесь до утра оставить? Я найду машину и заберу… А сейчас куда же? Денег вот в залог оставлю…
Не понял, чего больше было в голосе и выражении лица хозяина — возмущения или презрения.
— Послушайте, любезнейший, кажется, вы переходите все мыслимые рамки. Сожалею, если дал повод. Пусть живым я не сумел от чего-то отказать, но устраивать из моего дома мертвецкую!
Нет, как здорово он выразился: «живым»! Словно не только Ванда, но и я уже не слишком живой. А вдруг?
И мне опять вспомнился Артур, который видел меня в «серой зоне». А сейчас я в какой?
— Не будем говорить о худшем, — словно бы прочел мои мысли старый судейский волк, — но вообразите, что на следующем квартале вас тоже подстрелят. И что мне прикажете делать? В саду вашу даму закапывать или в милицейский участок с заявлением бежать? Нет уж, будьте так любезны…
И снова сменил гнев на милость.
— Если вам действительно сейчас некуда ее девать, послушайте совета. Вынесите на улицу, положите там, под кустиком где-то. Только уж попрошу, от моей калитки подальше. Утром успеете забрать — хорошо. Нет — и без вас подберут и похоронят. В общей могиле, конечно, но уж это… Реалии гражданской войны. Не нами начато… А меня избавьте. Я и так сделал для вас больше, чем можно требовать от порядочного человека. Не смею вас больше задерживать. Разве что на посошок…
— Благодарю, ваше превосходительство. Здоровье более не позволяет. Но…
А в принципе старик ведь прав. И в практическом смысле, и в том, что я действительно перешел некие нравственные пределы.
Я поднес стакан к губам. От запаха меня чуть не вывернуло наизнанку, однако я сдержался, пригубил, с омерзением наблюдая, как генерал выцедил свою порцию до дна.
— Ну хорошо, господин генерал. Спасибо за все, что вы для нас сделали. Я не хочу думать, что у вас останутся ко мне претензии.
Я взял куртку Людмилы, обшарил карманы, чтобы не оставить там чего-нибудь нужного. В левом боковом кармане — «браунинг», запасная обойма, облепленная табаком от раздавленной пачки папирос.
А зато во внутреннем кармане — перетянутая резинкой солидная пачка не чего-нибудь, а как раз фунтов стерлингов. Не о них ли она и говорила, поминая о своем богатстве?
